Вашему вниманию предлагается отрывок из только что вышедшего романа Владимра Спектра Face Control. (Публикуется с разрешения издательства Ad Marginem)
Владимир Спектр Face Control: Роман. М.: Ad Marginem, 2002. - 286 с. 5000 экз. (п) ISBN 5-93321-019-6
Москва, декабрь 2001 года.
Один из череды похожих друг на друга клубов-кафе. Строжайший dress code, позволяющий безжизненной толпе “своих” считать себя избранными. Trip-hop и down-tempo. Шестипроцентный, абсолютно безмазовый абсент. Смутно знакомая девушка напротив, кажется Аня, любовница какого-то банкира и, конечно же, модель.
- Ты всегда такой вялый? - Она курит Vogue, на загорелых руках - украшения от Cartier.
- Вялый?
- Сидишь ночи напролет в кофейнях, пьешь кофе и куришь без остановки. Похоже, даже разговор со мной тебя напрягает...
- Да нет, что ты.
- Тогда, может, поедем в “Министерство”? Или там ты тоже встретишь толпу старых знакомых и зависнешь в чилл-ауте?
- Знаешь, просто надоело зажигать.
- Да ладно! Это же стиль жизни. Всю неделю работаешь, паришься мрачными темами, а в выходные отрываешься. Понятно, что лучше на Ибице, но пока хотя бы здесь.
- Зачем?
- Ну и вопрос! Что ты как маленький! Это тусовка. Люди, люди кругом - на танцполе, в випе и баре, жажда жизни, активности и общения, угара, в конце концов! Иногда мне кажется, что ты какой-то пластиковый, ненастоящий. Не умеешь развлекаться.
- Знаешь, году так в тысяча девятьсот девяносто третьем казалось, что умею...
- Когда?
- Ну, давно. Когда появился “Эрмитаж” Светы Виккерс.
- Он не проработал и года. Были еще “Пентхаус” и “Ад”.
- Никогда не слышала.
- Последний также назывался “Ангелом”.
- “Ад” или “Ангел”? Это же разные вещи...
- Для кого как. Тогда же был “Птюч” и, чуть позднее, - “Пропаганда”.
- Наша “Пробка”? Неужели так давно?
- Это было время какой-то общей эйфории, вакханалии. Казалось, танцевальная культура, drugs и free-love - самая правильная жизнь. Своего рода революция, что ли.
- А теперь?
- Особенно стойкие перешли из любителей движухи в разряд старых тусовщиков.
- И?
- Старый конь, как известно, борозды не испортит...
2
Вспоминая недавний разговор с длинноногой моделью, размышляю над определением “пластиковый”. Неужели верно? Не осталось чувств, желаний, сама жизнь заменена блеклым суррогатом? Хочется все же, чтобы это было не так.
Порой остановишься, тронешь спутника за рукав:
- Скажите, кто остался чист как белый лист? Кто никогда не убивал невинных детей, не писал на стенах общественной уборной, не дрочил в день похорон дедушки в ванной, не ковырялся в анальном отверстии?
Какие, однако, все хитрые, пафосные и трусливые! Разве можно признаться, что тайком лазил в кошелек товарища, вмазывался винтом, слушал Smokie? Кто скажет, что его шмотки куплены по распродажам, в секонд хенде или дисконте, а не привезены с Недели высокой моды в Милане? Все настолько взрослые, что уже успели забыть, как были детьми. Маленькими мальчиками с синими от венок хуями. Девочками с болезненными сосками. Ну что ж, стирайте это из вашей памяти, господа. Зачем помнить детские страхи и заботы, первую затяжку папиной сигаретой, ласковые мамины руки? Остаются лишь неясные мечты, красный Ferrari, кольца от Tiffany и глаза принца Хосе.
“О, принц Хосе! Белые одежды, тонкая талия, толстый член. Давай, сделай меня своей женой, наложницей, рабыней. Я согласна даже на конкубинат, только подари мне на восемнадцать лет арабского жеребца, а на двадцать виллу на Французской Ривьере. Я так хочу там жить! Пить кир на аперитив, монра-ше за обедом и ле де ви после. На уик-энды я буду летать в Париж и Лондон, иногда в Нью-Йорк, реже в Москву. Встретимся в Музее, Пирамиде или Цеппелине, я расскажу, как надоело торчать в Каннах, пить кир и трахаться с принцем Хосе. Ах, у него нежные пальцы, но он такой зануда, не сечет мою тонкую душу. Я была бы одна, если бы не этот дикарь Раким. Рэппер и драгдилер, у него черная блестящая пушка и такая же кожа, конечно, он - лох, но кто еще поможет кинуть принца Хосе? Мы разделим бабло честно: мне все, а Ракиму лишь секс, мы сожжем тело принца в камине, утопим его кости в пруду. Там, кстати, такие чудесные лилии, а я молода, богата и свободна!..”
Она каждый день сидит в ДелиФранс, пьет минералку. Какие красивые глаза, что ты там говорила о принце Хосе? Конечно, он будет, так же как будут и вилла, и черная пушка Ракима. Приезжай к нам на кастинг, мы напоим тебя и киром, и монраше, и водкой “Русский стандарт”, двинем афганским эйчем. Сначала тебя трахнет Тимур (он недавно вернулся, ему надо быстрее), потом я и пацаны из знакомого банка, потом мой водитель и старый друг Вован.
Бедная маленькая принцесса, тебе придется найти так много горошин, пока ты не встретишь своего принца. Маленькая спидозная шлюха, твой ребенок родится зараженным, лобковые вши расплодятся в кружевах трусиков Gucci. Твоя личность растворится под воздействием кислот, алкоголя и гнилых мужчин, чуть-чуть не дотянувших до княжеского титула. Всю свою короткую жизнь ты будешь домашним животным, аквариумной рыбкой, простейшим многоклеточным.
Самое неприятное, что такой тебя сделает не среда, не система и не семья.
Конечно, отец, спившийся чиновник, пытался изнасиловать тебя в двенадцатый день рождения. Мама работала в салоне “Чародейка” и грузила своим незамысловатым жизненным опытом. Старший брат подсадил на героин, и ты частенько отсасывала у его дружков. Дядя, врач “скорой помощи”, помогал соскочить и в моменты ужасной абстяги читал вслух “Войну и мир”. Лучшая подружка Даша три раза поступала во ВГИК, а Машка забеременела в шестнадцать, но не помнила, от кого. Они были твоим миром, окружением, болотом, которое тебя засасывало. Но ты еще могла сделать шаг, перейти в другое измерение, преодолевая боль и ломки, давя лучших подруг, как отвратительных тараканов, сдавая всех торчков ненавистным ментам. Вспомни, у тебя было “пять” по литературе и пению. Ты не предприняла ничего: не кастрировала похотливого папу, не плеснула в лицо брату соляной кислотой, не послала маму с ее житейской мудростью. Ты сама стала тем, кто ты есть. Твое имя - ничто, твое существование - пустяк.
Ненависть к таким, как ты, сжигает мое сердце. Ненависть - жестокая и беспощадная, пронизывающая и насыщающая - по отношению к тебе и твоим подругам, родственникам, ухажерам и случайным знакомым. Ненависть - моя единственная религия. Это чувство в сто раз сильнее любви, уважения, дружбы. Посмотрите вокруг: мало предметов для ненависти? Описанные выше принцессы без каких-либо зачатков интеллекта. Конвертировавшие душу в твердую валюту коммерсанты. Обезличенные дресс-кодом тусовщики. Менты, бандиты, торчки, рыночные торговцы, вечные студенты, политики, попы, менеджеры транснациональных корпораций, бомжи, военные... Перечисление бесконечно, названий много, суть одна, вердикт ясен - отстой!
Москва, 15 октября 1995 года.
7.45. Сквозь сон слышу навязчивый звонок мобильного телефона. Смутные мысли о
душевном равновесии. Пытаюсь открыть глаза. Когда кажется, что телефон просто разлетится вдребезги, мне это наконец удается. В комнате царит полумрак. Мелкий дождь шепчет за окнами: “Здесь мерзко, здесь сыро”. Солнца и неба нет. Машины неохотно переругиваются вялыми, еще не проснувшимися моторами. Я смотрю на серые деревья, блеклые дома, уже спешащих куда-то людей.
8.00. Надо наконец стряхнуть с себя это вязкое утреннее оцепенение и встать под душ. Вода мигом сделает из меня человека. Я включаю CD-проигрыватель. Apollo-440 с их “Millenium Fever” кажутся чересчур энергичными. Бреюсь и постепенно приободряюсь. Сегодня пятница, а значит...
8.30. Опять звонит телефон. Ем йогурт и разгадываю кроссворд. Не опоздать бы! Постепенно, довольно плавно, появляются мысли о предстоящем дне, совещании с Федосовым, психически больной бухгалтерше...
9.00. Я выбираю галстук. Мыслей о работе все больше. Пора уже звонить Хвеженко - согласование должно быть готово. Очень хочется послать к нему Аркатова, но, по-видимому, мне придется съездить самому, старый взяточник любит знаки внимания. Еще бы, все свои золотые годы проторчал в горкоме. Хвеженко невозможно представить вне просторного “старорежимного” кабинета, отделанного деревянными панелями, огромного стола, заваленного грудами пожелтевших документов, портрета кого-то, смутно знакомого, на стене. Я смотрюсь в зеркало и решаю надеть другую сорочку. Интересно, розовое на синем - это актуально?
9.30. Телефон не унимается. Я упорно выбираю галстук. Сегодня пятница, а значит, будут клубы и рестораны, двойной Jack Daniels со льдом или что-нибудь позаводнее алкоголя. Ну, когда же заткнется этот телефон, когда я покончу с галстуком и когда я, в конце концов, поеду на работу?
12.40. Здание банка “Альянс” на улице Наметкина, офис ипотечной компании “Альянс”. Хозяин кабинета, Иван Степанович Федосов, инвестировавший некогда, себе на беду, в мою рекламную фирмешку не очень большую сумму, имеет вид ответственного комсомольского работника, разбогатевшего на торговле цветными металлами.
- Представляешь, - говорит он, - опять звонили из Радио-5, канючили насчет бартера на их радиовремя.
Федосов смотрит мне прямо в глаза, будто пытаясь угадать, что я думаю на этот счет. Не найдя во мне союзника, он переводит взгляд на своего брата Михаила. Насколько я помню, Миша на самом деле никакой Федосову не брат, а муж сестры. Просто, выказывая таким образом свою преданность и благоговение перед новорусским родственником, он взял себе фамилию жены. Одетый в немыслимой расцветки и фактуры брюки и рубашку-поло, наглухо задраенную на все пуговицы, старательно причесанный, не курящий, не пьющий и не употребляющий матерных выражений, Миша Федосов выглядит полным кретином. Он никогда не въезжает с первых слов, но даже если повторить свою мысль два-три раза, нельзя с уверенностью сказать, что Миша просек все до конца.
- Давайте возьмем. - Миша поправляет очки. - Мы это радиовремя по своим клиентам распихаем.
- На хуй оно кому нужно, - подает голос мой заместитель Аркатов. Грузный и неповоротливый, он постоянно потеет и довольно неприятно вытирает свою жирную шею грязным носовым платком. Я молчу и слушаю Федосова.
- Мне к тому же багетную мастерскую надо раскрутить, - Ваня шуршит эрдевешным факсом, - а расценки у них невысокие.
Понятно, у инвестора заморочка с багетной. Соглашаться на бартер жутко не хочется: будут пропадать поверхности рекламных щитов, с которых я поднял... эх, поднял бы!
- Конечно, надо поменяться, - говорю деловито. - Пустующих щитов хватает, а если какой и сдадим за наличные, что-нибудь придумаем, устроим ротацию, к примеру.
Инвестор радуется как ребенок: багетка, считай, спасена! Его брат тоже доволен, хотя видно, что до конца не врубился. Но это пока, пройдет время, и, я уверен, Михаил овладеет ситуацией.
- Я тут в стоматологической клинике был, разговаривал с доктором, - прерывает он воцарившееся было молчание. - Давайте им тоже по бартеру пару щитов сдадим.
Аркатов презрительно хмыкает и начинает еще яростнее тереться платком:
- Мы-то им щиты, а они нам чего?
- Ну, - Миша чуть смущенно улыбается, - они нам зубы будут лечить.
- А мы не ебанемся на трешку в месяц дырки сверлить? - Аркатов наконец убирает основательно промокший платок.
- Так в том-то и дело, что мы по своим клиентам эти услуги будем со скидкой продавать, - Миша снова улыбается. - Ну и сами, если что.
Федосов не выдерживает:
- Миш, ты все же думай, когда предложения вносишь. Хорошо, ребята свои, а то с тобой опозоришься!
Михаил обиженно умолкает. Мы с Аркатовым переглядываемся и, не удержавшись, прыскаем со смеху. Федосову это неприятно, он ерзает в кресле и принимается читать наш финансовый отчет. Повисает торжественная и немного нервная тишина. Я демонстративно выключаю мобильный, Аркатов, глядя на меня, делает то же самое. Иван вновь начинает ерзать, видно, что-то в отчете ему не нравится. “Давай, давай, - думаю, глядя на инвестора, - не парься, отчет прекрасный”. Поддавшись гипнозу, Федосов успокаивается и, ничего не спрашивая, дочитывает до конца.
- Ну как, нормально? - спрашиваю я.
- Да вроде. - Иван явно стесняется, но все же говорит: - Там по Хвеженко только я не понял, вы чего ему так много денег дали?
- Сколько? - успевает встрять блаженный Миша.
Аркатов задумчиво смотрит в окно на эрекцию соседнего здания Газпрома. Никогда раньше не замечал его увлеченности архитектурой.
- Дали ему двушник, - говорю я отчетливо.
- Так много? - удивляется Миша.
- Нормально, а иначе не получили бы согласования.
- Целых две тысячи долларов? - не перестает изумляться Михаил.
- Хвеженко не просто чиновник, а первый заместитель Крылова. К нему вообще на кривой кобыле не подъедешь.
- Нет, ну надо же, - Миша всем своим немного растерянным видом символизирует недоумение, - сколько сейчас чиновники берут!
Мы оба смотрим на Федосова. Он кряхтит.
- Вопросы надо быстро решать.
Я начинаю беситься. Конечно, внутренне я понимаю, что такие люди, как Миша, не достойны и грамма моего благородного гнева. Только презрения и омерзения. Не совсем кстати вспоминаю, что сегодня пятница, а значит...
- Миш, - говорю я очень мягко, - в следующий раз ты сам к нему съезди и попробуй договориться, за штуку там или за пятихатку. Только рады будем.
- Ладно, - говорит Иван, - давайте чаю попьем.
15.00. Офис. Стремительно врываюсь в надежде застать своих сотрудников за чем-то недозволенным. Вот, например, если бы начальник отдела продаж Востряков рубился в Doom, секретарь Марина безостановочно трещала по телефону с какой-нибудь безмозглой подругой, а в бухгалтерии вовсю праздновали день финансиста! Отвел бы я душу, поимел бы их не по-детски! К сожалению, все тихо и спокойно. Востряков мучает в компьютере таблицу заполняемости рекламных щитов, Марина отвечает на звонки потенциальных клиентов, а в бухгалтерии пусто - все умчались по фондам.
- Так, - говорю я Аркатову, - звони в “Никемед”, они нам за прошлый месяц должны. Если до двадцатого не оплатят, снимем все их плакаты. На эти щиты у Вити, - я киваю на Вострякова, - очередь стоит. Потом все же свяжись с Радио-5, скинь им адреса самых дерьмовых щитов, пусть выбирают, если получится. И, в конце концов, поговори ты с Хвеженко, пора уже согласование получать.
По внутренней АТС звонит Марина:
- Там Маркин на линии.
- Давай. - Я жду, пока она переключает.
- Здорово, Гоги, - Маркин изображает грузинский акцент. - Наконец-то я до тебя дозвонился. Все по бабам, по блядям шляешься в рабочее время.
- По мужикам, - говорю я, - по бабам немодно.
- Ну да, ты же у нас продвинутый. Такая пидарская продвинутость.
- Я, между прочим, на совещании у Федосова сидел, телефон пришлось отключить.
- Сейчас-то хоть включил?
- Включил, включил. Ты чего хочешь, говори по существу.
- Да дельце одно есть.
- Ну-ну, - подбадриваю я собеседника, - что за дельце? Если, к примеру, хочешь подарок мне сделать, я сейчас продиктую реквизиты нашего офшора, скинешь лавэ туда, и порядок.
- Почти угадал, Гоги. Просто есть знакомые, которым надо деньжата разместить. Инвестировать, - тон собеседника становится чересчур пафосным.
- А люди-то нормальные или опять какой-нибудь Федя Крымский?
- Не волнуйся, не бандюки.
- Да ладно! Порядочные люди с такими уродами, как ты, не общаются.
- Ага, только такие ущербные, как ты.
- Ладно, - продолжать разговор в подобном ракурсе надоедает, - давай встретимся в понедельничек.
В дверь кабинета просовывается голова Марины:
- Вам по другой линии жена звонит.
- Все, Мара, - я становлюсь серьезным, - мне из мэрии звонят, не могу больше разговаривать, - и переключаюсь на жену.
Света говорит какие-то простые слова, пытается планировать выходные, распределить обязанности, дать поручения. Я отрешаюсь и слушаю ее монолог как фон, некую музыкальную заставку.
17.30. Офис. Из своей комнаты слышу, как хлопнула входная дверь и в контору вошла Бурзум. Я узнаю ее по звуку шагов, по шуршанию юбки, по еле слышному: “Привет, как дела”. Бурзум входит в мой кабинет.
- Ты занят? - спрашивает она.
- Закрой дверь и иди сюда, - говорю я ей из-за стола.
Медленно, как бы недоверчиво, она приближается. Взгляд скользит по ее худой фигурке, затянутой в траурное японское платье, бледному, почти серому лицу, черным волосам.
- Где была? - сухо спрашиваю я.
- Сначала у клиентов, потом в типографию ездила, оригинал-макет возила. Верстка не шла, вот и проторчала там два часа.
Взгляд прилипает к ее ярко-красному рту.
- Надо было заранее макет нормальный делать.
Бурзум смотрит мне прямо в глаза:
- Я делала.
Иди ближе, - говорю я, расстегиваю брюки и вынимаю член. Он встал, еще когда Бурзум вошла в офис и сейчас неприлично белеет на темном фоне костюма.
- Возьми в рот, - говорю я.
Девушка послушно становится на колени и начинает сосать.
19.15. Дома. Ужинаю кукурузными хлопьями и размышляю о том, что бы такое на себя надеть. Жена укладывает ребенка спать.
- Поцелуй меня на ночь, - просит сын. Я послушно целую его, глажу по голове и спрашиваю жену:
- Что бы мне надеть?
Света складывает грязные тарелки в посудомоечную машину и отвечает вопросом на вопрос:
- А куда ты идешь-то?
- Сначала в кабак, а потом, может, на дачу к Чабанову поедем, так что ты меня не жди, - я без запинки декламирую свой обычный прогон.
Света приостанавливается и смотрит на меня:
- Может, я поеду с тобой?
- Свет, ну это же бизнес, там вообще нет женщин.
- Конечно, женщин нет, бляди одни.
- Да какие еще бляди, просто мужики бухают и все, ни одной девки там не видел.
- Ты заставляешь меня говорить очень банальные вещи, прописные истины.
- Ну что ты, Света, о чем ты?
- О вере, например.
- При чем здесь вера?
- Вот именно. Ее нет, давно уже нет. Я все время одна дома, тебя ребенок не видит, спрашивает меня: “Мам, а почему папа все время работает, даже ночью и в выходные?”
Начинаю чувствовать себя виноватым. Света знает, что надо для этого сказать. Бoлезненная жалость по отношению к сыну давит сердце. Отчего-то вспоминаю самого себя маленьким, одетым в теплую шубку, шапку с помпоном и варежки, гуляющим с отцом по Лужникам. Пытаюсь перевести разговор.
- Так что мне одеть, Свет?
- Мне все равно, понимаешь, абсолютно все равно. Вот тебе плевать на меня, сына, своих родителей и вообще всех вокруг, так и мне насрать, что ты там на себя напялишь.
Общение заходит в тупик. Звонит мобильный. Это Бурзум, и я тихонько выскальзываю на лестничную площадку.
Привет, Мардук. - Ее голос рождает приятный холод в яйцах.
Привет, Бурзум, чего скажешь?
Это ты чего скажешь?
- Так ты же звонишь.
- Так ты хотел, чтобы я позвонила.
- Ну да, хотел узнать, не можешь ли ты сегодня пойти со мной прогуляться. Совершить “tour de clubes”, так сказать.
- Когда ты наконец угомонишься, Мардук? У тебя семья, ребенок, а ты все тусуешься, как подорванный.
- У тебя тоже семья. Как там, кстати, Венечка?
- Отъебись от меня, Мардук, я не хочу об этом говорить, во всяком случае с тобой.
- Ладно, .обсудим Венечку позже.
Жена выглядывает на площадку, и я, не успев ни о чем толком договориться, вынужден отключить телефон.
- Ходил на улицу - машину проверял, вроде сигнализация орала, - слова образуются сами по себе.
Света недоверчиво молчит. Закрываю за собой входную дверь и бреду к шкафу - одеваться.
Что за отстойная жизнь! Существование, выстроенное на страдании. Все вокруг твердят, что сын страдает от недостатка общения со мной, я, в свою очередь, страдаю от невозможности сбалансировать любовь к нему, теплое отношение к семье вообще и постоянное чувство скуки, томящее меня дома, непрерывное желание быть предоставленным самому себе, свободным и независимым. Светлана никак не смирится с пронзительным чувством утраты меня, студента, до психоза влюбленного в ее прекрасные серые глаза, наивного и доброго, готового заняться сексом в любое время дня и ночи. Мама страдает от обычных материнских переживаний, от того, что я порой выпиваю и употребляю наркотики, общаюсь с маргинальными персонажами и...
Конечно, здесь все вертится вокруг меня. И все это не соответствует действительности. Никогда нельзя быть до конца уверенным в своей правоте. Нельзя знать, насколько важное место в жизни другого ты занимаешь. Все держится на страдании. Чтобы быть счастливым, я делаю несчастными своих близких. Хочешь счастья - лиши его других! Не приемлю эту аксиому.
22.00. Клуб “Шестнадцать тонн”. Сижу за стойкой и пью “Черного русского”. Бурзум обещала приехать в десять, что означает - ближе к половине одиннадцатого. Массовку создает неприятная мне публика, состоящая из менеджеров западных компаний, бандитов и коммерсантов средней руки.
“Почему мы решили встречаться в таком отстойнике? - думаю я. - Ненавижу это быдло”.
Мимо проходит Слава Пектун. Он работает в клубе арт-директором, надо бы поздороваться, но нет желания. Делаю вид, что не замечаю его.
22.30. Ну где же эта девка? Я выпиваю двойной скотч. Бандитов становится все больше, менеджеры западных фирм все сильнее накачиваются пивом.
23.45. Конечно, я знал, что эта сука не приедет. Пошла тусоваться со своим мужем или с какой-нибудь очередной компанией. Может быть, вмазалась героином и лежит сейчас дома, забыв о моем существовании. А скорее всего, просто была не в настроении и решила не ездить. Хотя бы позвонила! Я беру еще виски, на душе паршиво, чувствуется, что вечер испорчен.
“Давно послал бы ее на хуй и жил спокойно, - думаю я, - почему человек так устроен? Что за отвратительный червяк разъедает мне душу? Ладно, хватит пропитываться этой деструктивной жалостью к самому себе, рефлексия бесплодна. Выпей еще и снимайся с парковки, походи по местам, повстречай знакомых, посмотри на девчонок, может, зацепишь какую-нибудь...”
0.20. “Пропаганда”. Огромная толпа у входа бьется в конвульсивных попытках попасть внутрь. Я обхожу очередь и здороваюсь с секьюрити. Промоутер Франческа машет мне рукой. Сдаю в гардероб куртку от Gucci и, не переставая кивать головой, целоваться и пожимать руки, пробираюсь к бару. Мой путь лежит через заполненный разношерстной толпой танцпол. Шквал музыки, света и дыма обрушивается на меня, я протискиваюсь сквозь потные, липкие тела танцующих. У бара стоит компания иранцев: вечно обдолбанная Сабина - маленькая, бритая наголо, в широченной красной юбке и кожаном ремне, затянутом на тощей голой груди, здоровый лысый парень Пэт с любовно выращенными курчавыми баками, старый тусовщик Роджер в неизменном удлиненном сером пиджаке и еще кто-то.
- Хочешь курнуть? - кричит мне на ухо Пэт.
Я отрицательно мотаю головой - ненавижу это дерьмо. Показываю Пэту на бармена и кивком приглашаю выпить.
- Ром-кола, - орет Пэт.
Пока я заказываю стоящему за стойкой, смутно узнаваемому пареньку два рома, откуда-то сбоку появляется Артур Кузнецов. Несколько лет назад я учился вместе с ним, сейчас он поставляет в “Пропаганду” импортный алкоголь.
- Будешь? - спрашиваю его я.
- “Лонг-айленд”, - говорит Артур. - Кстати, познакомься - это Витя, он совладелец “Пропаганды”.
Рядом с Артуром стоит и протягивает мне руку невысокий молодой человек с ярко выраженным косоглазием.
- Вам нравится у нас? - спрашивает он.
- Прекрасно, - отвечаю я, - очень душевно. И все такое деревянное.
Меня внезапно начинает тошнить. “Почему эта дрянь не позвонила, почему она вообще никогда не звонит, неужели так трудно набрать номер?” - думаю я. Я обвожу взглядом толпу, лица близких и далеких знакомых. “Пропаганда” - тусовочная коммуналка: вон та девочка, которую я трахнул в мае, этот парень был с ней в тот же месяц, его подруга спала с толстым англосаксом, который тогда поругался с этой блондинкой. Иногда мне кажется, что я состоял в интимной близости со всеми. Липкий пот покрывает меня с головы до пят, мне хочется в душ. Тошнота усиливается. “Надо валить отсюда”, - решаю я и начинаю продираться к выходу.
2.00. Низкие потолки “Джаз-кафе”. Коллекция богемных персонажей, расположившихся за столиками. Веселая компания южков у стойки. Манекенистые девицы на танцполе. Мрачные люберецкие бригадиры в неизменной “Праде”. И промоутер Синиша, как связующее звено между ними всеми. Я приехал сюда с модельером (или желающей слыть модельером?) Олей. Мы случайно столкнулись на Мясницкой, когда я вышел из “Пропаганды” и радостно ловил иссохшим ртом тяжелые дождевые капли. Преодолев толпу у входа, пройдя двойной face control, обнявшись с радушным Синишей, облобызавшись со всеми возможными знакомыми, мы очутились в самом пафосном месте Москвы. Я невольно ищу глазами Бурзум, хотя наверняка - ее здесь нет. Она вряд ли :захотела бы встретиться со мной случайно. Мы пьем текилу-бум и заводим долгий спор о бельгийских и итальянских дизайнерах. Оля утверждает, что нет никого круче, чем Dirk Bikkembergs, я, хотя в целом мне по хую, болею за Dolce & Gabbana.
- Понимаешь, - гоношится Оля, - твои пафосные южные пидоры всего лишь уличные хулиганы, подсмотревшие стиль на вельможном балу. Глупое позерство и любовь ко всему блестящему, пышному, чрезмерному - обрывки старых, вышедших в тираж тенденций!
- Между прочим, Сальвадор Дали говорил, что мода - это то, что уже вышло из моды.
- Ну, это, наверное, какая-то сухумская мода. Чисто хачевый фасон, смешанный с гомосексуальной реакционностью.
- Мне странно, что ты ведешь столь гомофобские речи! Никогда не подозревал тебя в фашизме.
- При чем здесь фашизм? У меня куча друзей геев. Но не стоит быть излишне политкорректным, когда отстаиваешь свое мнение, мы же не в Америке, блядь. Ты, кстати, однажды под таблеткой говорил, что в детстве сам был скином. Интересно, как это сочеталось с твоим еврейством и бисексуальностью?
- Верно. Но, во-первых, мне было очень мало лет, а во-вторых, главным было не содержание, не идеологическая начинка, а эстетика движения. Уже только основной символ - изображение накачанного бритоголового, распятого на кресте, несет, по-моему, ярко выраженный гомосексуалный подтекст. К слову, ты в курсе, Оленька, что в мире довольно много скинхедов-гомосексуалистов, организаций, подобных The Real Gay Skins, есть движения скинхедов-евреев и даже негров, а уж левых радикалов среди них и подавно намного больше, чем нацистов?
- Боже мой, Мардук, откуда в твоей башке вся эта информация?
- Просто мне это все более-менее интересно. Я люблю рассматривать под лупой то, что обывателями зовется мировым злом.
- Тебе вообще интересно зло, гадкий мальчик.
- Мне интересна семантика зла. Она притягивает меня, я стремлюсь стать еще хуже, чем есть на самом деле.
Хуже уже некуда, Мардук!
- Мне кажется, ты удалилась от темы нашей беседы, - я заказываю еще по текиле-буму, - вернемся к Стефано и Доменико?
- Чтобы ты продолжил защищать этих провинциальных гомиков?
- Известно, что мужчины-геи - лучшие дизайнеры.
- С чего бы это?
- Потому что они действуют вне традиционных сексуальных ролей. А твой Дирк -всего лишь тренд в clubwear.
- Полная хуйня, - не унимается Оля. -Биккембергс создает стиль, отчасти подсматривая его у наци тридцатых годов.
- Вся мода совершает ... - Я внезапно ощущаю, насколько заебался. Оборвав себя на полуслове, я поворачиваюсь и быстро удаляюсь в сторону сортира. По дороге встречаю Таню, популярную ведущую молодежного канала. Она, кажется, не узнает меня и собирается пройти мимо, но я останавливаю и слегка приобнимаю ее.
- Привет, как дела? - Таня сияет, как бы от радости встречи.
- ОК, был в “Пропаганде”.
- Ну и как там?
- Нормально, но слишком много левого
народа.
- Да здесь тоже лохов хватает. В Москве вообще мало правильных людей. А этих приходится не замечать.
- Не замечать и отрицать. Ты, кстати, не
видела Бурзум?
- Да нет, может быть, она в “Шанс” поехала, с пидарской тусой. - Таню явно напрягает беседа. Она медленно пятится в сторону танцпола. - Пойду, а то меня ждут.
3.12. “Шанс”. Я уже настолько пьян, что перестаю реагировать на приветствия знакомых. Слабость охватывает меня, я с трудом поднимаюсь на второй этаж, в комнату с аквариумом. В аквариуме плавает голый Валерик - мальчик, у которого мы с Бурзум периодически берем кислую или пи-си-пи. Я машу рукой. Валерик не видит и продолжает увлеченно плескаться. Перевешиваюсь через край
аквариума и пытаюсь выловить его руками. Секьюрити оттаскивают меня и грозят выкинуть из клуба. Валерик наконец замечает меня. Он вылезает и, оставляя мокрые следы, подходит ко мне.
- Ты чего бузишь, Мардук? - Он улыбается и подставляет щеку для поцелуя. - Я же говорил; что на этой неделе ничего не будет.
- Слушай, Валерик, ты Бурзум не видел?
- Да нет, я ее последний раз неделю назад Увидел вместе с тобой. Убрались вы тогда в хлам, я вам скажу, как вас таких мусора не приняли?
Не попрощавшись, бреду к выходу Жизнь кажется мне лишенной смысла, я невыносимо страдаю от жалости к самому себе. “Меня никто не любит, я никому не нужен”, - думается мне на улице. Тошнота подступает к моему горлу. Пытаясь прийти в себя, склоняюсь над своим собственным отражением в уже темного стекла. Ненавижу блевать!
4. Не понимаю, что со мной. Где-то слева, под оранжевой рубашкой Roberto Cavalli злобный божок ухватил мое сердце. Маленький вьетнамский Ианг Ле царапает своим ножом мой бедный митральный клапан. Где ты, верховный бог Аедие, призванный усмирить соперника? Тишина на вьетнамском Олимпе. Спит, что ли, этот блядский Аедие?
Казалось, я не знаю, что такое ревность. Первая школьная любовь, студенческие романы, Света, любовницы и подруги - Ианг Ле не появлялся. Мне изменяли, и я изменял, “не придавая этому никакого значения. Все честно.
Я любил жизнь во всех ее проявлениях, любил разных женщин: блондинок и брюнеток, худых и полных, грустных и веселых, блядских и недотрог, добрых и злых. Я ничего не имел против, если она поступала так же: я уважал свободу.
Ебаные феминистические тенденции задушили мои инстинкты. Мои предки переворачивались в своих могилах. “Ну что же, - казалось мне, - мир развивается, инстинкты отмирают, мораль приобретает новые формы”.
Все изменилось, когда появилась Бурзум. Вернее, нет - чуть позже. Вначале все было как обычно: неожиданный секс после общей пьянки, нечастые случки раз от раза. Потом начали общаться. Разговаривать. Гулять городу. Ходить в кино, короче, сближаться. В первый раз я видел столь родственную душу. Боже мой, она мыслила как я или как я. Мир - это супермаркет, мы должны наполнять свои корзины. Окружающие созданы, чтобы мы их употребляли. Каждого пo своему назначению. Большинство из происходящего с нами, вокруг нас - ничтожно и ничего не значит. Мы выше толпы, выше общественного мнения. Наша философия - непричастность, вселенский похуизм, ненависть и отрицание. Мир должен нам за то, что мы есть, за то, что мы удостоили его своим рождением. Мы гениальны и непревзойденны, но мир не достоин нашего превосходства. Мир не созрел. Мы обладаем всем, чем может обладать сверхчеловек: интеллектом, склонностью к саморазвитию, безупречным вкусом, всегда правы, мы никогда не терзаемся самокопаниями Раскольникова. С детства в нас заложено осознание нашей правоты.
С того момента, когда наши жизненные позиции были уяснены и совпали, сближение превратилось в близость. Вместе с тем я понял: мы обречены. Два божества могут только противостоять друг другу. Мардук создает четыре злых ветра и семь бурь против одиннадцати чудовищ войска Тиамат. Мардук побеждает, убивая, и лишь позже, оставшись в одиночестве, творит мир.
С пониманием пришла ревность. Простое чувство первобытного человека. Бурзум была моей добычей, и я бесился от невозможности утащить ее в свою пещеру. Когда она внезапно пропадала, я терял аппетит, переставал думать о деньгах, не веселился в тусовке. Все казалось пресным и не имеющим смысла. Знать, где, с кем и как проводит свое время Бурзум, стало смыслом моего существования. Странно, но неожиданно у Бурзум начались те же проблемы. Если я не встречался с ней, не мог ответить на ее звонок в присутствии жены, зависал со старыми знакомыми, Бурзум впадала в клинч. Телефон разрывался, на пейджер приходило несметное количество сообщений, Бурзум шлялась по всем моим любимым местам, устраивала настоящие истерики.
Я часто, и по сей день, думаю: что же это было? Любовь, страсть или просто встреча существ одной крови? Наверное, все-таки кровь. Я больше никогда не видел столь близких мне по духу людей.
